Сон № 9 - Дэвид Митчелл
На этот раз он говорил всерьез. Он женился во время нашего последнего увольнения.
– Если она захочет снова выйти замуж после моей смерти, – сказал он, больше обращаясь к себе самому, чем ко мне, – я уже дал ей свое благословение. У нее может быть другой муж, но у меня никогда не будет другой жены.
Потом Гото спросил, почему я вызвался добровольцем в силы особого назначения. Тебе может показаться странным, что мы никогда не обсуждали это на Оцусиме или даже в Наре, но тогда наши помыслы слишком были заняты «как», чтобы отвлекаться на «почему». Я ответил, и мой ответ неизменен: я верю, что проект кайтэн – именно то, для чего я рожден.
Суга неуклюже спускается:
– Привет.
– Привет. – Я закрываю дневник. – Как самочувствие?
– Голова просто раскалывается.
– У моего босса где-то есть аптечка…
– У меня иммунитет к обезболивающим. Я отмыл твой туалет. Я еще никогда не мыл туалетов. Надеюсь, что нашел нужные тряпки и все такое.
– Спасибо.
Суга чихает и некоторое время смотрит на экран. Это американский фильм – в видеосалоне в основном американские, – который я выбрал наугад, он называется «Офицер и джентльмен»[183]. По надписям на коробке я решил, что он может быть про войну в Тихом океане и про моряков, с которыми сражался мой двоюродный дед, но ошибся. Главный герой – у него физиономия страдающей крысы – застрял в лагере для новобранцев где-то в восьмидесятых.
– Что ж, – говорит Суга, – я понимаю, почему ты послал Уэно подальше. И это все, чем ты занимаешься? Целыми днями протираешь штаны перед экраном и смотришь фильмы?
– А ты целыми днями протираешь штаны перед мониторами своих компьютеров.
Суга рассматривает стеллаж с новинками:
– Видеопрокаты доживают последние дни. Скоро фильмы будут загружать из Сети, вот. В формате DCDi[184]. Технология уже существует, ждут только, когда рынок созреет. Кстати, как поживает кореяночка, которую ты выслеживал?
– Э-э, я ошибся, спутал ее с другой.
Криптонитово-зеленый джип, громыхая музыкой будущего, въезжает на тротуар. Лолита на пассажирском сиденье плюет вишневые косточки за окно, а в видеосалон стремительно врывается далай-лама; в одной руке у него пушистый белый хорек с розово-лаймовым галстуком-бабочкой, а в другой – три кассеты.
– «Ясон и аргонавты» нас взволновал, «Синдбад» напугал, а «Титаник» сразил наповал[185]. Мифы уже не те, что были. Я-то знаю, я сам их сочинял.
Я проверяю срок возврата и благодарю его. Далай-лама летящей походкой удаляется в пелену сентября, машет нам лапкой хорька на прощанье. Хорек зевает. Джип срывается с места, красное смещение превращает музыку в сдавленный писк. Суга смотрит вслед сквозь стеклянную дверь.
– Вот бы и мне такого друга. Звонил бы ему всякий раз, как почувствую себя долбанутым, сразу бы вспоминал, что я, в сущности, нормален. – Суга зевает, протирает очки краем футболки и выходит за порог, взглянуть на небо. – Итак, новый день.
– Тут, в приемной, пока ждешь своей очереди на прослушивание, кажется, что попала в дурдом или на испытания методов психологической войны, – говорит Аи сквозь шум ветра в трубке, похожий на невнятный треск помех. – Музыканты хуже шахматистов мирового класса, которые пинают друг друга под столом. Парень из музыкальной школы Тохо[186] ест чесночный йогурт и читает французские ругательства по разговорнику. Вслух. Другой вместе с мамашей распевает буддистские мантры. А какие-то девицы обсуждают самоубийства в знаменитой музыкальной академии, там якобы студенты не выдерживают напряжения.
– Даже если твое исполнение будут судить в два раза строже, чем я вчера ночью, у тебя все прокатит на ура.
– Ты небеспристрастен, Миякэ. Здесь не выставляют баллов за красивые шеи. В конкурсе на стипендию Парижской консерватории невозможно «прокатить на ура». Тут надо продираться, ломая ногти, по трупам таких же юных дарований. Как гладиаторы в Древнем Риме, только здесь проигравший с поклоном и вежливой улыбкой поздравляет удачливого соперника. Играть для тебя по телефону – не то же самое, что выступать перед судейской комиссией, где все точь-в-точь как воскресшие злодеи, осужденные за военные преступления. А от них, между прочим, зависит мое будущее, моя мечта и смысл всей моей жизни. Если я провалю прослушивание, то до самой смерти буду давать частные уроки избалованным капризным девицам, которых куда больше интересует кошечка Китти[187].
– Будут и другие прослушивания, – вставляю я.
– Ты не то говоришь.
– Когда объявят результаты?
– Сегодня в пять, после того как выступит последний конкурсант. Завтра судьи возвращаются во Францию. Подожди, кто-то идет. – В трубке шуршит, шипят помехи, слышится приглушенное бормотание. – Через две минуты моя очередь.
Найди какие-нибудь сильные, ободряющие, умные слова.
– Э-э, удачи.
От ходьбы ее дыхание меняет ритм.
– Я тут думала…
– О чем?
– О смысле жизни, конечно. Я нашла новый ответ.
– И что?
– Мы обретаем смысл жизни, сдавая или проваливая экзамены.
– А кто оценивает, сдашь ты или провалишься?
Эхо ее шагов, шорохи помех.
– Ты сам.
Посетители приходят и уходят. Фильмы о конце света пользуются большим спросом, их разбирают нарасхват, просто какое-то поветрие. Интересно, как прошло выступление Аи? Я всегда считал, что неплохо играю на гитаре, но по сравнению с Аи я – форменный дилетант. Входит измученная мамаша, просит фильм, который на часок утихомирил бы ее отпрысков. Перебарываю искушение подсунуть ей «Пам Тарарам – амстердамскую мадам» («Ну как, притихли ваши крошки?») и предлагаю «Небесный замок Лапута». Подхожу к двери – в небе горит опалово-карамельный закат. Мимо проезжает «харлей-дэвидсон», взрыкивает, как лев на прогулке. Хромированная сбруя сверкает кометой, а за рулем сидит парень в кожаных брюках, футболке с фасонными прорехами и надписью «Я ОФИГЕННО КРУТ». На его армейском мотоциклетном шлеме красуется трафаретный мультяшный утенок. Его подружка, чьи прекрасные руки зарываются под футболку, а светлые волосы отливают янтарным блеском, не кто иная как Кофе. Кофе из отеля любви! Надутые губы, бесконечно длинные ноги. Я прячусь за рекламным плакатом с Кэном Такакурой[188] и смотрю, как мотоцикл лавирует в потоке машин. Точно, Кофе – или ее клон. Теперь я уже не так уверен. В Токио у Кофе миллионы клонов. Сажусь и открываю дневник деда. Что сказал бы Субару Цукияма о сегодняшней Японии? Стоило ли за нее умирать? Может быть, он сказал бы, что эта Япония не та, за которую он погиб. Япония, за которую он погиб, так никогда и не родилась. Одно из возможных будущих, которые настоящее рассмотрело и отвергло, равно как и другие несбывшиеся мечты. Наверное, хорошо,
